Эти стихи стали первыми пушкинскими строфами, вошедшими в мою жизнь.
Хотя сказать «вошедшими» было бы не совсем правильно, потому как слово это кажется всё же дежурным; те же волшебные слова были многажды пропеты мне в дальнем бакинском детстве. Ведь они были моей вечерней песней. Да и мальчик тот, возможно, не подозревал поначалу о том, кто же является её автором, потому как был совсем ещё маленьким.
Крошкой, что свободно умещался на ногах своей доброй бабушки, так рано заменившей ему мать. Бывало, она садилась на пол, устланный ковром, вытянув натруженные ноги, и укладывала меня на них, баюкала, покачивая в такт песни:
«Буря мглою небо кроет
Вихри снежные крутя,
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя…»
Вихри белоснежного пушистого снега кружились в загадочной сказочной стране России, в такой далёкой отсюда Москве, в которую мне ещё предстояло влюбиться, и где давным-давно жили родственники, встреча с которыми ожидала меня в самый первый день холодного и вьюжного 1969 года… То была моя колыбельная. Их у меня было несколько, но любимых всё же две: «Буря мглою…» и другая, на азербайджанском языке. Их попеременно напевала мне бабушка Бадам-ханум, укладывая своего неугомонного внука на ночь. Слова первой я попытался как-то перевести на русский, не переставая сокрушаться по поводу того, что так и не удалось передать неуловимый дивный аромат оригинала… или это вообще печальная судьба, постигающая все переводы? Господи, как давно это было, как было сладостно:
«Баю-баюшки-баю,
Окажись, сынок, в раю,
В лепестках душистой розы
Пусть тебя накроют грёзы…»
Пушкин начался для меня как очень восточный поэт. Ведь это его перу принадлежат такие красивые стихи о шемаханской царице. То есть, царице из Шемахи, родине моих предков, одной из древних столиц Азербайджана. Шемахи, издавна славящейся великим поэтами и учёными, драгоценными коврами и ароматными винами, что провалилась, буквально ушла под землю во время невиданной силы землетрясения. По сию пору здесь о людях, канувших, исчезнувших в одночасье, говорят сокрушённо: «Пропал, сгинул как Шемаха». Она и сейчас в полутора часах хорошей езды от моего родного Баку… А этот царь Салтан, вы слышите? Это ведь азербайджанское имя Солтан, написанное у Александра Сергеевича очень по-русски, потому как буква «о» в безударной позиции произносится именно как «а» — так звали в древности правителей в этих краях, да и ныне это довольно популярное мужское имя в здешних краях. А остров, на котором пушкинский царь Салтан жил и правил, тоже называется очень понятно на азербайджанском языке, ведь «бу йан» значит «эта сторона», «этот край». А вот сторона иная, не наша — «о йан». Одноименный остров, и в самом деле, расположен неподалёку от нынешней столицы Азербайджана, в Каспийском море, живописно омывающем его побережья!
А ещё автор этих строк всегда без перевода понимал, что значит «Бахчи Сарай». Поразительно…
Уже позже, по мере взросления, буду открывать Пушкина всё чаще и чаще, и всегда, на всех страницах своих книг, он будет велик и честен предо мной, будь то «Онегин», «Я помню чудное мгновенье…» или «Путешествие в Арзрум», в котором не без радости обнаружил описание тифлисских азербайджанцев, названных автором кавказскими татарами. Удивительно, как русские люди, прочно запомнившие в силу известных исторических обстоятельств тюркские наречия, нередко называли татарами встреченные ими народы, от которых слышали похожую речь, всякий раз привязывая к той земле, в которой это случилось. Так в русском языке появились, к примеру, крымские и кавказские татары, те же современные азербайджанцы, имеющие с татарами столько же общего, как сами русские, скажем, с персами.
В пору же постижения автором православной веры и премудростей церковной службы поэт, как и всегда, придёт на помощь, протянет дружескую руку своим удивительным стихотворением «Пророк». Вспоминаю, как много лет назад, впервые услышав его, был убежден, что эта таинственная встреча поэта и в самом деле имела место, до того убедительно звучали памятные строфы. Признаюсь, имел тогда весьма смутные представления как о шестикрылом серафиме, так и о ветхозаветном пророке Исаии, от лица которого и ведётся здесь повествование. Но и поныне убежден, что дело тут не только в известном видении святого; что-то важное наверняка пережил сам поэт, какая-то сокровенная встреча — сретение — произошла у него самого. Только вслушаемся, как преизобилует его слог церковнославянской лексикой — все эти: уста, десница, восстань, глас, виждь, внемли, глагол… Поразительно, но дело даже не в том, что нам, нынешним, всё понятно без особых на то усилий. Использование поэтом этой специфической лексики не сделало стихотворение ни на йоту тяжеловеснее, и поныне оно продолжает изумлять величественной музыкой родной речи. Это ли не золотой ключ к пониманию подлинной роли и места церковнославянского языка в жизни русской нации?! Гений поэта сквозь два столетия всё так же вразумляет нас, что язык этот дан не для каждодневного общения. Но он, и только он, предназначен для обращения ко Господу, Его Пречистой Матери и святым, светлым силам Небесным.
Драгоценный Александр Сергеевич, как и прежде, на все времена, «наше всё»…
Опубликовано в «Пушкинском Альманахе»
№ 5 за 2009 г.
